Полтора десятка авторов и сотни стихов — книга о группе «Макулатура» рассказывает больше о времени, чем о музыке

Создатели и участники культовой рэп-группы «Макулатура» Евгений Алехин и Константин Сперанский известны и как книгоиздатели. Их издательство «Ил-music» публикует авторов в диапазоне от Эдуарда Лимонова до Романа Сенчина. В 2016 году Алехин и Сперанский решили объединить обе сферы своих интересов и выпустили книгу «Внутренний реп» о группе «Макулатура». Хотя издание наполовину состоит из текстов песен группы, авторам удалось не погрязнуть в самолюбовании. Они использовали классический, но изящный прием — попросили друзей рассказать о своем отношении к «Макулатуре». Естественно, такое многоголосие не оставляет ощущения чего-то гармоничного и единого, но на силе общего высказывания это не отражается. Писатель-почвенник, левый интеллектуал, начинающий кинорежиссер, музыкальный продюсер своими эссе о группе рисуют вполне убедительный портрет музыкантов и времени, в котором они сочиняют свой «внутренний реп». И, возможно, эта книга — самый убедительный рассказ первого постсоветского поколения о себе.

«Открытая Россия» с разрешения издательства «Ил-music» публикует эссе писателя Антона Секисова и публициста Алексея Цветкова из книги «Внутренний реп».

Антон Секисов

Русское золото

Думаю, что меня с Жукой (Евгением Алехиным. — Открытая Россия) и Костей по-настоящему сплотило жесткое алкогольное отравление. Я тогда работал в отделе культуры «Российской газеты». Вроде бы меня там не сильно мучили, не заставляли кого-то хвалить или ругать, но нервы были на пределе — возможно, все дело было в вывеске. Каждый день приходилось заходить в дверь под вывеской — «Правительство РФ» или как-то так (не могу проверить, похоже, ее уже убрали), вычищенными золотыми буквами. Я как будто физически ощущал давление этих золотых букв на плечах. А еще я сидел в одном кабинете с музыкальным критиком, 50-летним самодовольным м*** (не очень хорошим человеком. — Открытая Россия), который все время вворачивал в разговор фразы, которые должны были демонстрировать, что он типа на дружеской ноге со всякими «звездами» — например, «Я Борьке тысячу раз говорил» (про Гребенщикова) или «Звоню я какого Дианке (Арбениной) — и говорю, — ты че, типа, совсем рехнулась?». В принципе, в той или иной форме это проявлялось у большинства коллег. И я думал, что если подзадержусь в журналистике, то стану точно таким же, совершенно незаметно. Я боялся потерять себя, но и уйти боялся тоже — другой работы не предлагали. В общем, когда ехал на встречу с пацанами, хотелось просто напиться, мозги отключить.

Мы встретились в «Бирмаркете». Жука только вернулся из Тая или Вьетнама, не то чтобы загорелый, но очень жизнерадостный — все время наставлял на меня камеру и говорил что-то обидное про мою прозу. Костя выглядел тоже жизнерадостно, по его меркам — он еще не успел уволиться или только уволился из той самой «потонувшей редакции», так что был при деньгах, ну еще и при бабе — той самой, чьи «черные волчьи глаза» будут его преследовать еще очень долго и, возможно, до конца никогда не перестанут.

«Она же не любит тебя, Сынок (Константин Сперанский. — Открытая Россия). А я же хочу, чтобы тебя любили», — сказал Жука про «волчьи глаза», когда та пошла в туалет. Костя ничего не ответил.

С Жукой мы выпили по паре-тройке пшеничных триппелей и решили догнаться в «Граблях» самой дешевой водкой. Она называлась «Русское золото», кажется. После чего поехали ко мне втроем — «черные волчьи глаза» куда-то пропали. Водку нам подсунули наипоганейшую, и мы с Жукой блевали как одержимые до утра, а я проблевал еще и весь следующий день, чего со мной никогда не бывало — под конец тех суток я всерьез начал думать, что могу и не пережить этого. Тем вечером я еще зачем-то разворошил Костин контейнер для линз — и он не смог на следующий день поехать на работу.

После той ночи я проникся к пацанам особенной теплотой — они видели тотально беспомощным меня, я видел тотально беспомощными их — мы с Жукой валялись на полу, а Костя, который не отравился, потому что почти не пил, просто бродил без линз как без глаз, натыкаясь на стены. Наверное, это очень русский вариант завязывания дружбы. Еще в тот день я подарил Косте кружку со своим е*** (лицом. — Открытая Россия), ее мне когда-то подарили на день рождения, а она ему полюбилась. Потом Костя вернул мне ее на несколько дней, чтобы я снялся с ней в клипе «Макулатуры» на песню «Счастье».

Через некоторое время Костя расстался с «черными волчьими глазами» и стал страдать. Жука над его страданиями подшучивал, а потом оказался в том же положении с будущей женой Дашей. Незадолго до этого мы с Жукой очень сблизились — он жил какое-то время в моей тогдашней суперзасранной квартире, в тот же период он выпустил мою книжку, мы замутили сериал. Великое было время, хотелось бы его повторить, но только с гораздо меньшим количеством алкоголя.

Группу «Макулатура» я уважал уже по факту того, что в ней присутствуют эти два пацана, но до недавнего времени относился без должного восхищения. Не знаю точно, почему так, ведь Жукину прозу я очень люблю, а Костю считаю гением особого рода — Костя пишет гениальные аннотации к книжкам, гениально ведет свой профайл на «аск.фм», Костя гениальный п*** (нигде не успевающий человек. — Открытая Россия), ну и так далее.

Возможно, все дело в том, что я просто не люблю реп, с детства: раньше, когда кто-нибудь начинал издавать звуки, которые можно классифицировать как «реп», мне хотелось сделать так, чтобы он перестал это делать, или уйти как можно дальше от источника чтения репа.

Этой весной Жука прислал мне пару стишат для «Пляжа», и они мне понравились. Там были хорошие образы. Кроме того, само собой, поскольку это мои друзья, я намеревался прослушать альбом от начала и до конца в любом случае. Когда включил, особенно ни на что не рассчитывал, но потом поймал себя на том, что слушаю отдельные треки снова и снова. Не могу перестать слушать. Наверное, тут все сошлось — стихи, музыка, которую сделал Феликс, плюс еще понимание, из чего вырастает «Пляж», в смысле, из каких эмоций, — в общем, давно чьи бы то ни было музыкальные альбомы на меня не производили такого впечатления. Захотелось что-то срочно сделать — влюбиться или хотя бы переехать в другой город, в общем, как-то выйти из привычной системы координат, перестать чувствовать себя рассудительным, охладевшим к «подростковым страстям» дядей под тридцать лет и хотя бы отдаленно почувствовать то, что пережили пацаны и что подвигло их на написание «Пляжа».

Ну и через некоторое время мне довелось познакомиться с одной бабой. Я позвал ее гулять по Донскому кладбищу, мы выпили портвейна в его окрестностях, и вскоре я подумал, что, пожалуй, уже люблю ее. Хотелось прямо сразу же сообщить это моей новой странной, слегка суматошной бабе, но я решил попридержать эту информацию хотя бы до второго раза. Ничего подобного я не переживал давно — не буду говорить, насколько давно, чтобы не слишком ее избаловать. Вряд ли, конечно, она оставила бы меня равнодушным без «Пляжа», но без него здесь точно не обошлось.

Алексей Цветков

Собрать и сдать

Я был обречен на этот рэп. Во-первых, Костя ходил за книгами к нам в «Циолковский». Вместе с книгами он обычно получал лестницу, вылезал через люк на крышу и долго смотрел оттуда на Кремль. Во-вторых, Кирилл Маевский открыл в Казани похожий магазин, и я ездил к нему туда, чтобы прочесть лекцию о голливудском марксизме, океане материнского молока и политическом исламе. В Казани мы ходили ночью по ленинским местам. Деваться было некуда, и я начал их слушать.

Дневниковый хип-хоп эпохи, когда музыка не просто не может ничего изменить, но ни один из музыкантов в это не верит даже для приличия. Скорее, такая вера была бы неприличной, и ее пришлось бы скрывать.

Любой из их треков мог бы оказаться неплохой рекламой антидепрессанта, если бы название препарата, решающего вопрос, появлялось в конце. Но не появляется. Единственная из известных мне композиция, в которой есть юмор, пусть и горьковатый, — это «Владимир Познер». Про нарциссический порногоризонт капиталистического спектакля.

У «макулатурного» героя большие сложности с заполнением анкеты. Он выходец из среднего класса, но с серьезными перспективами люмпенизации.

У его родителей был свой кодекс — «Эхо Москвы», Окуджава, антисоветский хиппизм, рыночные надежды. Его посещает инфантильная мечта о принесении их в жертву. Они должны быть наказаны за то, что обещанный ими мир так и не состоялся.

Призраки европеизации, гуманизации, демократизации, сексуального комфорта и признания тебя обществом ускользают. На их место заступают азиатчина, имперский дискурс, рост насилия, принуждение к лояльности, сексуальная фрустрация, падение самооценки.

Несбывшееся наглядно воплощено в «Жане Поле Петросяне» — центре этой реальности.

Местные читатели Уэлша, Селина и Буковски, фрустрированные реалиями периферийного и авторитарного капитализма, жонглируют ненужными паролями (фамилии, термины, цитаты) и ходят на антипутинские митинги, не надеясь при этом ни на что. «Будущего нет», — они произносят без протестной истерики.

Предлагаемая социализация вызывает у них токсичную тоску и внутреннюю агрессию. Сквозная метафора — вагон, маршрутка, автобус везет тебя не в ту сторону, но ты не сопротивляешься. Нет никакой «той» стороны. Это кольцевая линия.

Ослабление связей. Когда ты перестаешь отражаться в других, как в зеркалах, ты перестаешь понимать, кто ты, и постепенно исчезаешь сам для себя. Коридор лабиринта сужается, человеческий шарик, покорно катящийся по нему, становится прозрачным для других и постепенно забывает о себе.

Капиталистическая плоскость как неспособность мечтать и неспособность деятельно ненавидеть. Стирание субъектности? Точнее, убывание как внешних, так и внутренних причин для нее.

Ты наблюдаешь, как у тебя, запертого внутри страны, ползущей вниз по мировой лестнице успеха, тает будущее. Как таешь ты сам в однородной и заурядной социальной среде эпохи Путина. Словно кубик сахара в теплом нищенском чае.

Ежедневное умаление. «Макулатурный» герой — меланхоличный наблюдатель собственного постепенного исчезновения, социальной диссолюции.

Политическая система как крайнее проявление чужеродности социума вообще («Юность»). Разочарование в разбившейся о ментовскую решетку политической волне 2011–2012 годов.

Невозможность стать «народным человеком», то есть обреченной деталью бессмысленного механизма, создающего прибыль и воспроизводящего власть. Мир, в котором «мы» может быть только враждебным к твоему «я», терпящему непрерывное экзистенциальное поражение. «Макулатурный» выход — само лирическое переживание отчуждения.

Призрак эмиграции. Сексуальная разрядка как ложная дверь, нарисованная на бетонном заборе. Подростковые грезы о кровавом возмездии всем и за все.

В макулатурном мире никому не нужен даже отчаянный жест мрачного романтического энтузиазма. Там нет обнаружения собственных границ и прикосновения к утопическому измерению. Но есть острое переживание дефицита таких вещей.

Атрофия способности воспринимать утопическое, перемещение бунтарских склонностей в область перверсивных фантазий о себе как о безмотивном террористе из «Бойцовского клуба» или серийном убийце вроде «Декстера».

В «Макулатуре» принято веганство и отказ от участия в состязательном забеге к успеху. Они издают талантливые книги, возят их с гастролями по стране и понимают, что такое «просвещение».

Пепел надежд среднего класса, вдыхаемый как наркотик, тает в носоглотке молодого меланхолика, знающего, что Большой Другой, который на тебя смотрит, ничего уже от тебя не ждет. Большой Другой, которому мы все мечтаем понравиться, равнодушно закрыл глаза, оставив тебя замершим в нелепой позе никому больше не нужного танца.

Твоя жизнь теперь, как макулатура, то есть мусорная метель из обрывков случайных текстов. Ее можно переработать, пропустить через улучшайзер и сделать из нее новый, нужный и связный текст. Или нет?

Внутренний реп — М.: Ил-music, 2016